Щось шепчеш зачаровано і тихо ти,
Той шепіт мою тишу синьо крає.
І забуваю я, що вмію дихати,
І що ходити вмію, забуваю.
Ох уж эта Стивова болтливость. Он может быть совершенно тихим в какие-то моменты, где его слова будут решающими, и при этом совершенно говорливым тогда, когда, по мнению Бака, требовалось включаться остальными ощущениями, а не отвлекаться на слух и смысл сказанного. Но Барнс принимал это в Стиве. Он - принимал Стива любым.
Когда все это началось? Сегодня? Вчера? После ГИДРЫ? Или до нее? До войны? Какой именно? И имело ли это значение?
Тряхнув головой слегка, словно от назойливой мухи, отмахиваясь от мыслей и бесконечных вопросов, Бак по-кошачьи поддавался под ладони Стива, впитывая его тепло, отдаваясь в эти ладони так, будто в последний раз. С их-то стилем жизни это все было возможно - они уже теряли друг друга столько раз, что не были уверены в последующем дне. И все это, все эти их объятия, поцелуи, скрытые, надежно спрятаны от чужих глаз, - они все были пропитаны желанием удержать, получить уверенность, что да - сейчас они вместе, рядом. Они были приговорены к смерти. Они были приговорены к жизни друг с другом.

Безграничные, совершенно беспечные, где-то нелепые, но от того и сильные, бесконечно хранимые от чужого взора, ох, эти чувства, затягивающие в омут с невообразимой силой, они всегда были частью Бака. Они произрастали из той крохи, из той искры, которую он расценивал как забавное знакомство, из дружбы, что началась еще в начале прошлого века, а теперь это - нечто более глубинное. Что-то более сильное, чем любовь, чем дружба, чем верность, чем подлость, чем жизнь или смерть. Это - было самой жизнью и это было - самой смертью. Это были два полюса. Это - холод, лед, тьма, и это - тепло, солнце, свет. Это были они. И они любили, так как их научила эта жизнь - до последнего. До последнего вздоха, до последней капли крови, до последнего боя, до последующей смерти. Это - их насмешка прошлым режимам, заставляющим прятаться. Это - насмешка жизни им самим.
Стив всегда так нежен. Его надо раскачивать аккуратными рывками, словно он все еще тот мальчишка, который от каждого порыва ветра мог подхватить очередную болячку. Его надо любить и тогда он откроется, словно раковина с самой прекрасной жемчужиной внутри. И ему каждый раз надо доказывать, что Баки Барнс - он ведь рядом. Вот, под твоей ладонью, ластиться и сам ласкает, такими же огрубевшими от вечной борьбы за мир, за режимы, за свободу или рабство, ладонями. Он рядом, он так просто не сдастся, не отпустит больше кэпа. Не отдаст себя и не отдаст его.
Их где-то неловкие движения по чужим телам напоминали те их первые разы - в маленькой комнатушке Стива. Они все еще учились любить. Их научили борьбе, ненависти, убийствам, но не научили главному - любви, радости, счастью. И они познавали это сами - как те подростки. Только в столетних телах солдатов.
Где-то в голове всплыла цитата из дурацкого советского фильма “Я старый солдат и не знаю слов любви”. Бакс сам не знал, как озвучить свои мысли, которые, вместе с ощущениями и теплом, окутывали его, захлестывали, как буруны на море забирают с собой ракушки в море.
Стив, мой Стив, - Баки прижался к щеке Стива своей, жарко выдыхая в ухо тихо-тихо, будто их кто-то мог подслушать. Он отчаянно сильно оберегал от внешнего мира их собственный. Это их тайна, это их секрет, это их договор, подписанный бесконечными литрами крови, которую они проливали за всю их жизнь. Эти слова означали все - всю его любовь, ту, которую он пронес сквозь все эти годы. Это была та правда, которую он так ценил. Это была константа в его жизни. Это - его Стив. А он - его Бакс. Все настолько просто, как будто в детстве. Эта определенность окрыляла.
Кресло нещадно стонало под ними, покряхтывало, как столетний старик, какими бы и они могли быть, если бы не все, что произошло. Бакса это напрягало, заставляло где-то останавливаться, зажиматься. Словно за ними подглядывали, будто у них был кто-то третий. И кресло явно было лишним. Когда ты молод и безумен, тебе без разницы, где и с кем любиться. Но когда ты прошел столько стычек, боев, войн, каждая возможность насладиться чужим телом в уютной, мягчайшей постели казалась такой роскошью, что хотелось вновь и вновь повторять.
Стив, пошли, - Баки перехватил ладони капитана, своего капитана, только своего, переплетая пальцы, словно они девчонки. Такие смешные, по сути детские мысли, но они добавляли ему щемящих ощущений. Словно сердце пропускало удар и это было такое блаженство. Барнс прижался вновь к щеке Стива, вдыхая его запах, чувствуя, как солнечные пряди щекочут нос, а борода, - боги, только за эту бороду Бакс бы отдался сколько угодно раз, - покалывала его щеку. И обхватил губами мочку уха. Он любил так делать, вслушиваясь, как у Стива перехватывало дыхание от такой незамысловатой ласки. Это был последний удар, это было предшествием взятия бастилии по имени Стивен Грант Роджерс. И Барнс умело этим пользовался.
Солдат аккуратно ступил на пол, подтягивая к себе совсем осоловевшего Стива, улыбаясь ему так лучезарно, как в прошлом, еще до войны. Стив был таким уютным, таким смешным, таким забавным в этот момент. Баки казалось, что его вот-вот просто разорвет на множество маленьких клочков от этой картины, от того, как его переполняли все эти - светлые, как сам Стив, - чувства.
Барнс развернулся, подтягивая ближе к себе Стива, не выпуская его ладоней из своих. Чувствуя, как капитанская грудь прижалась к его лопаткам, Баки неспешно зашагал в сторону их небольшой, но единственно теплой комнаты. Усиленное сопение Стива у самого уха, где-то в затылке, иногда на загривке, заставляло иногда ежиться и покрываться гусиной кожей от сладкого предчувствия.
О, у Баки были планы на их личное время. Мир выживет, если они возьмут передышку. В конце-то концов, у всех бывают отгулы, запланированные и не очень.