Старые свитки на слух совсем не похожи на новые. Шуршат страницами, словно разговаривают сами с собой еле слышно на давно забытом языке, их тихие ворчливые слова уносятся легким сквозняком по ногам (а рамы-то нужно проконопатить до холодов, и придется, видать, самому: Двалина Махал ведает, где носит тринадцатый месяц луны, да хранит его бритую голову… кто-нибудь, да хранит), поднимаются к потолочным балкам с вьющейся струйкой свечного дыма (коптящий фитиль в последней связке, нехорошо, ох нехорошо: в летописный чертог не проглядеть бы такую поставку – всем угореть недолго, особенно молодежь нечего травить: мы-то, старики, живучие, аки вошь), шелестят топотком призрачных мышей, крылышками несуществующей моли (вот еще не хватало этой твари на доброй земле: всякий раз слышать неслышимое и находить черную кошку в темной комнате, где никакой кошки нет, если брать на дом хоть самую завалящую бумагу из летописного – да будь то хоть опись дыр, проеденных мышами третьего дня в скатерти столовой палаты). Иногда ругаются, иногда поют, иногда… иногда всякое бывает: мудрые, старые, спасенные от огня и беды. Вы-то, новые, с ровными краями, о которые молодой Дори (нечто не молодой – и шут с ним, что седина в бороду – еще какой молодо-ой) на прошлой неделе порезал палец; вы, еще не потемневшие от времени, скрипящие под пером, даже не представляете себе, ничего-то вы не знаете. «Рукописи не горят». Как же: сказки, детские наивные сказки. Полыхают и рассыпаются пеплом, взлетают в восходящем потоке пламени листопадом скрученных клочьев, на которых растворяются в черноте и жгучем золоте остатки слов. И уже не прочтешь. А было в них…
Балин со вздохом потер переносицу, отложил перо, и в третий, наверное, раз за последние два часа попытался что-то сделать со злополучной свечой. В комнате было еще достаточно светло: рассеянный дневной свет проникал сквозь решетчатые окна, необычно большие для типичной гномьей архитектуры, позволяя пожилому гному работать над бумагами не только при свете огня. Но досадное творение свечных дел мастера, приобретенное про запас (а старший сын Фундина был достаточно хозяйственен для старого холостяка) на рынке в ярмарочный день прошлого месяца, обладало способностью потихоньку коптить и наполнять воздух комнаты тонкой ноткой гари даже несколько часов, как будучи затушено. «В воду», - снова вздохнув, вынес молчаливый вердикт Балин, испробовав в качестве средств урезонивания вредной свечи щипцы для нагара и собственные пальцы. Последние внезапно ощутили теплоту. «Занятно: долгоиграющий фитиль. Ох, чью-то энергию бы – да в мирных целях», - подхватив подсвечник со стола, белобородый гном направился на кухню: топить тлеющий фитиль водой из ведра при входе. – «А точнее, наоборот, не в мирных», - покачивал он головой.
Однако теоретические размышления о пользе подобных неубиваемых запалов в походах и шахтах были прерваны громким стуком в дверь. Поставив свечу на кухонный стол и меланхолично проводив взглядом немедленно взвившийся ввысь тоненький дымок, хозяин дома деловито, без спешки, но, как могло показаться, неожиданно споро для гнома его возраста и комплекции направился к дверям. «Кого нелегкая принесла? Вряд ли Двалина. А хорошо бы стукнуть в лоб, согреть картошки, истопить баню с дороги и отправиться вечером к Дис слушать рассказы о его «по горам, по долам ходят…» нет, не шуба, да кафтан, а два топора и умная (я все еще надеюсь на это) татуированная голова с ирокезом. Дома-то что рассказывать: жив, здоров – и будет с нас обоих, брат».
Стук повторился. Балин с неодобрением посмотрел на дверь и неторопливо взялся за засов. «Если это Свиор за контрактом с кровельщиками, пусть не надеется: я ему гномьим языком сказал, что выверю только к завтрему».
Однако на пороге стоял не пропыленный и пахнущий дорогой брат, и не завхоз летописного чертога, а Торин. Его Король. И, в то же время, его родственник в пятом колене и нечто вроде гласного и негласного командира в кругу друзей и близких.
Точнее, не «стоял», а «стояли». Точнее, «стояли и сидели». Нет, «стояли и сидел». Уф…
В дверях, занимая широкоплечей рослой фигурой значительную часть проема (даром, что рубили косяки под Двалина), стоял Торин, имевший несколько замотанный вид (впрочем, в последнее время Балин его другим не помнил). Рядом, вцепившись в его штаны, сурово сверкало глазенками нечто золотоволосое, все в косичках и бусинках (мальчик, девочка, какая разница…). А на руках сына Трайна восседал (точнее, елозил, вертясь, как угорь на сковородке) еще один клоп, явно задавшийся целью разодрать на тряпочки рукав ториновой рубахи (женщины селения, конечно, будут не против полюбоваться на Торина в живописных остатках домашнего сукна, но Дис явно надает брату по ушам за рванину).
- Добрый день, Балин. Я к тебе, - сообщил король, придерживая темноволосую встрепанную мелочь, оседлавшую его согнутый локоть.
- Да, ты прав, день выдался добрый, - улыбнувшись, склонил голову в гостеприимном поклоне Балин. – Мой дом – твой дом. Прошу, - и отступил с дороги, широким жестом руки, затянутой в рабочую перчатку (отмывать пальцы от чернил и туши каллиграф зарекся уже давно), пропуская и приглашая пришедшего в дом со всем… со всем тем, что тот с собой притащил.
Прикрыв дверь за гостями, Балин обнаружил, что оба (обе?) крохи уже стоят бок о бок рядом с Торином, всячески таращась на старого гнома. Старый гном огладил бороду, задумчиво подкрутив пальцами раздвоенные концы – чем вызвал еще большее воодушевление на двух миловидных рожицах. М-да. Летописец чувствовал себя, как минимум, озадаченно в роли объекта обозрения.
- Балин, позволь мне еще раз представить тебе моих племянников: Фили и Кили, - в голосе Торина звучало искреннее тепло (редкое для короля, которого Балин знал достаточно, чтобы считать способным вытянуть суровую долю правителя в изгнании, не согнуться и не сломаться), широкие королевские ладони бережно гладили две разноцветные макушки.
«Еще раз? Только не говори мне, о Торин, что это те два пищащих свертка: один ползающий, второй спотыкающийся, - которые у твоей сестры пешком под стол ходили, когда Свиор свою дочку замуж выдавал. Это же было всего каких-то… неужели уже столько лет назад. Как время-то летит, батюшки светы, а мы все не молодеем. Да и у тебя, Торин, седина пробивается: рано, очень рано, мальчик мой. Это закономерно, тому есть причины, не спорю, но старому Балину все равно жаль тебя».
- Поздоровайтесь с мастером Балином. Он будет, я надеюсь, заниматься вашим образованием, - Торин поднял взгляд: в глазах короля (редкий элемент, попутный медным рудам синий кобальт, что идет на лазурь в миниатюрах рукописей), угасая, застилалось привычной заслонкой кованого железа все то же, непривычное для каллиграфа, выражение странно щемящей нежности. Темненькая мелочь не отреагировала на слова родного дяди никак, мелочь золотистая гордо выпятила грудь.
- Махал, как же он любит этих детей. А вот мне отдан приказ, - Балин усмехнулся про себя, - … надо понимать. А если мы, - хитрая улыбка переметнулась в бороду, заиграла морщинками в углах глаз, - …не поймем?
- Какие милые дети, - он улыбнулся, наклонившись к двум крохам (очень коротко: хищные взгляды темненького – Кили, кажется – в отношении гномьего достоинства Балина – в смысле, бороды - не внушали доверия). – Надо же, как выросли. Может, чаю? – невинно полюбопытствовал летописец, очень неспешно направляясь вглубь прихожей. – У меня есть мед.