When I'm dreaming, well,
I know I'm gonna dream,
I’m gonna dream about the time when I'm with you.

Его плечи пахли нежностью.
Когда-то очень давно, будто даже в другой жизни, Мору казалось, что эта линия плеча — идеальна. Он думал, что нет ничего красивее этого изгиба спины,  и только на этой пояснице такой мягкий пушок. Он считал, что походка Мирека — самая лёгкая, и осанка вызывающе прекрасная, а эти тонкие и ловкие пальцы пианиста не сравнятся ни с какими другими.
Это было в другой жизни, в другом мире, отделённом от них циклоном, снежными бурями и двухмесячной нормой осадков. Здесь, в тишине и под ясным небом або офо, Мор заново учился дышать и расставлять приоритеты.
Голубые сумерки пролились под стеклянный купол, оттеняя тишину, когда Фёрштнер неслышными кошачьими шагами потревожил тёплые плитки пола. Он оставил горячие полотенца и опустился на колени за спиной Мира, безмятежно устроившегося на краю маленького бассейна. Его плечи пахли нежностью. Его волосы пахли нежностью. Его спина и россыпь родинок между лопатками — всё это, весь он пах нежностью. От удивительного запаха детства и преданности небывало щемило где-то в груди, и немец несдержанно вздохнул, обжигая шею поляка едва слышным признанием.
— Я люблю тебя, Мир.
Его шёпот отразился от прозрачных стен, отделяющих их от зимы, преломился в парной воде, утонул в бескрайней ласке и вернулся к нему мягким эхом.
— Я люблю тебя, Мор.
Чем сильнее густел вокруг них вечер, тем больше толстых зеленоватых свечей зажигалось в воздухе, дополняя заснеженный пейзаж глубоким ароматом сосновой смолы.
Морис поймал ладонями нервные запястья Мирека, прижимая их к бёдрам, не давая дотронуться до себя, ответить лаской, и коснулся губами его загривка, вслушиваясь в сбивчивые вздохи. Долго, очень долго, пока вздохи не превратились в жалобные стоны, Мор не выпускал зверёныша из плена своих объятий, и тогда пал жертвой его нежности, его бескрайнего желания быть ближе всех, грудь к груди, пальцы к пальцам, сердце к сердцу.
Время остановилось, замерли в воздухе восковые слёзы, и пламя сотни свечей дрогнуло и замёрзло, а где-то рядом, в бесконечных снежных бурях остановили свой полёт хлопья снега и осколки льда. И в этом обездвиженном и безмолвном мире не осталось ничего, что было бы важно для Мориса Райнхардта Фёрштнера. Ничего, кроме его маленького ласкового Мирека и его плеч, пахнущих нежностью.
Невыразимо мягко Мор поддерживал его под поясницу, устраивая на тёплом полу, невыразимо мягко сам устраивался между его дрожащих бёдер, прижимал пальцы к его губам, словно силясь поймать в горсть его стоны, искал, искал и находил его снова и снова, любуясь вздымающейся от пьяной жажды его, Мора, грудь. Он ласкал ладонями разведённые нежностью колени, напряжённый живот, беспокойные руки, ищущие его рук, он дышал Миреком, и сам пьянел от каждого вздоха.
И где-то в этом стремлении друг к другу отчаянном, непреодолимом родилась та сила, которая заставила мир ожить, а время — устремиться дальше. За стеклянным куполом одной на двоих любви снег осыпался с потревоженных ветром ветвей, умирающе рыкнул мотор старого пикапа, затерявшегося в снежной буре, улыбнулись холодом звезды и продолжили своё движение спутники, а здесь, укрытые тишиной, вздохнули теплом свечи, роняя свои ароматные слёзы на тёмные плитки пола.
Мирек зашипел сквозь неплотно сжатые губы и выгнулся дугой под его пальцами, ещё теснее сжимая его бёдрами, а его стон залил Мору уши, как тёплый воск. Воск. Горячая зелёная капля растеклась по идеальной груди зверёныша, застывая тонкой корочкой, и Морис замер сам, заворожено наблюдая, как опадает, успокаивается Мир в его руках. Ещё одна капля ударила в тугую грудь рядом с первой, заставляя поляка застонать, и немец едва успел поймать его за запястья, не давая закрыться. Свеча, послушная его желаниям, сдвинулась, каплю за каплей рисуя зелёную дорожку к Мору, а тот держал извивающегося зверёныша за руки, любуясь нервными, резкими движениями и наслаждаясь стонами. Очередная капля разлилась кляксой по напряжённой плоти, и Мор не выдержал, наклоняясь, закрывая Мира собой, заглушая его крик поцелуем, обнимая, успокаивая, находя его пальцами и лаская, лаская, лаская.
…Время, бесспорно, самая странная вещь на свете. Иной раз оно скрипит над ухом, отмеряя секунды, заставляя педантично запоминать каждое потраченное мгновение, а иной — утекает сквозь пальцы, не оставляя ничего о себе,  даже памяти. Мор не знал, как, когда, почему они оказались в тёплой воде бассейна, когда успел тихий и счастливый зверёныш повиснуть на нём, обнимая руками и ногами, не отпуская от себя, не давая вздохнуть без поцелуя. Всё исчезало в бездне, которая засасывала их время, оставляя им  только ласковую истому.
Но может быть, впервые в жизни Морису было достаточно только этого. Не тепла прогретой магией воды, не хвойного аромата оплывающих свеч, не их тёплых огней, и не холодных огней звёзд, не сугробов за окнами и удивительного, безмолвного очарования ока бури. Нет. Просто его плеч, пахнущих нежностью.
И он качал своего зверёныша в мелкой волне, которую сам же и творил, до тех пор, пока не почувствовал, что тот засыпает. И тогда вернул его тёплому воздуху, мягким лежакам и горячим полотенцам. И где-то здесь, между небом и водой, в жёлто-зелёном полумраке и в сиянии голубых как рассветное небо глаз, Мор заново учился дышать и расставлять приоритеты.
Раньше, в другой жизни ему казалось, что нет ничего прекраснее этого голоса, этой улыбки и этой ямочки на подбородке. Раньше ему казалось, что эти ключицы идеальны, и запястья Мира с манящими косточками ваял самый талантливый скульптур. Мор думал, что ни в чём нет очарования больше, чем в манере поляка облизывать губы, как сейчас. И виделось, что нет ничего лучше его общества.
Как же он ошибался.
Не было ничего, кроме его общества. Ничего кроме его улыбки, сияющих глаз, сонного недовольного мычания сквозь одеяло по утрам, его нелюбви к кофе, его желания быть рядом, его плеч, пахнущих нежностью. Ни-че-го.
Мор поцеловал светлый лоб своего або офо, жизнь за пределами которого была невыносима, невозможна, не представима, и подумал: «Я люблю тебя, Мир».
Его мысли отразились от прозрачных стен, отделяющих их от зимы, преломились в парной воде, утонули в бескрайней ласке и вернулись к нему мягким эхом.
— Я люблю тебя, Мор.