1. ФИО
Шарлотта Эльфрида Доркас Ровена Игнатия (Чарли) Эллиотт

2. Возраст, дата рождения
22 года, 12 мая 1979

3. Принадлежность, вид деятельности
Волшебница; продавец и администратор в книжном магазинчике "Флориш и Блоттс"

4. Внешность
общее описание: маленькая, хрупкая и большеглазая барышня с робкой улыбкой. Всегда нежна и женственная, всегда в платьях, всегда пахнет сдобой и вербеной;
вес, рост: 53 кг, 164 см;
особенности внешности: выглядит, как котик нет;
имя знаменитости: Уна Чаплин
5. Биография
— Шарлотта Эльфрида Доркас Ровена Игнатия Эллиотт! Немедленно вернись!
Видит Мерлин, пока мама выговорит это имя, можно успеть перебежать через весь остров, переплыть пролив и добраться до Хэмпшира. Что Чарли и собиралась сделать, унося с собой в латанном-перелатанном переднике садового гнома, с которым планировала подружиться поближе. Мама считала, что все гномы должны быть изгнаны из сада без всяких дружеских чувств, но вот шестилетнее чудище, носившее имя последней из рода Эллиоттов, однозначно считало иначе. И, кстати, с её мнением была согласна посуда, которая несколько минут назад сыпалась с полок на кухне, где мама проводила с Чарли воспитательную беседу.
Посуды было немного жаль. Особенно последнюю чашку из чайного сервиза прабабушки, бежевую с зелеными листьями. Может быть, мама сумеет её починить… Мама вообще очень много умеет, без мамы они с папой давно бы уже пропали. Чарли гордо вздёрнула нос, замедляя шаг. Раз чашки разбились сами собой, то скоро ей придёт письмо из Хогвартса, она уедет из дома и станет великой волшебницей, и сможет наколдовать столько чашек, столько платьев, столько еды, сколько пожелает.
А пока надо познакомиться с гномом. Он уже навязчиво кусает ей за палец, требуя внимания.
***
— Шарлотта Эльфрида Доркас Ровена Игнатия Эллиотт! Немедленно иди в свою комнату!
Почему мама так сердится? Чарли ведь не сделала ничего плохого… Просто хотела посмотреть, как колдомедик из Райда будет лечить папу. Он ещё совсем не старый, этот колдомедик. Неужели он знает самые-самые хорошие заклинания, чтобы вылечить папу? Поднимаясь по лестнице на чердак, девчонка слышала, как всхлипнула перед дверью мама, прежде чем войти к отцу и доктору. Почему ей никто ничего не объясняет? Она же тоже с ними, она имеет право знать!
Когда через четыре дня пришло письмо из Министерства, мама плакала по-настоящему. А папа нашёл другую работу, покупая и продавая всякие интересные штуки. Штуки Чарли нравились, но его прежний кабинет в Министерстве нравился ей ещё больше. Там были интересные книги с картинками про разных существ.
***
— Шарлотта Эльфрида Доркас Ровена Игнатия Эллиотт! Немедленно просыпайся!
Один из самых важных дней в её жизни, а за окном серая пелена тумана с дождём, пригнанная ветрами с Ла-Манша, и вставать совсем не хочется. Нехотя выскользнув из-под трёх тонких одеял, Чарли спустилась вниз, ведомая ароматами праздничного завтрака. Смешанные чувства овладевали ей, когда она смотрела на своих пожилых, уставших, гордых за неё родителей. Ей всего одиннадцать, всего… Но она должна стать самой лучшей, добиться самого лучшего.
Зубная щётка и расчёска отправились в старенький чемодан, последняя из рода Эллиотт облачилась в новенькую, хрустящую мантию первокурсницы и вместе с родителями подошла к камину. Его не исключили из сети ещё с тех пор, как папа работал в Министерстве.
— …мы любим тебя, Чарли, — улыбались Эллиотты, глядя как хогвартский экспресс уносит их дочь к светлому будущему.
***
— Чарли Эллиотт!
Хвала Мерлину, в школе никто не питал извращённой страсти вспоминать все пять её имён. Она и сама, честно-то говоря, иногда не могла вспомнить их в правильном порядке. Уже второй год короткое «Чарли Эллиотт» заменяло ей ту зубодробительную скороговорку, которую родители считали её именем. И этот факт, честно говоря, до сих пор радовал её. Даже в текущих обстоятельствах. А ведь кроме этого факта ничего в них радовать и не могло — Чарли оказалась не в то время и не в том месте, и теперь вместе с двумя другими студентами и Хагридом направлялась в Запретный Лес. Мартовская наледь хрустела под ногами, темнота подступала со всех сторон, и этот вечер грозился стать самым пугающим в её жизни. Несмотря на то, что он был гораздо менее неприятным, чем тот вечер, в который в Лес пошли (а с точки зрения Чарли — ещё только пойдут) Гарри, Рон и Драко.
Когда бригаде, искавшей то, не знаю что, пришлось разделиться, очень скоро Чарли поняла, что ей и дерзкой девочке со Слизерина жить осталось очень и очень недолго — как только в свете голубоватого огонька заблестели десятки глаз акромантулов. Её напарница истошно завизжала, а Чарли будто онемела от страха. Было слышно, как через лес ломится их добрый лесничий. И видно, как приближаются пауки размером с крупную собаку. Откуда-то Эллиотт знала, что Хагрид не успеет.
Свист стрел разодрал морозный воздух, и акромантулы начали падать перед девочками, прибитые к стылой земле.
— Чарли, Чарли… — кто-то хлопал её по щекам. Вокруг пахло успокаивающей тишиной больничного крыла. Чарли пообещала себе, что больше никогда не будет ввязываться ни во что подобное. Ей абсолютно не нужна была слава, покрывающая всяких Избранных мальчиков.
***
— Чарли, а вдруг… Чарли, а если… Чарли… — Они сидели в библиотеке. Чарли Эллиотт и её маглорождённая одноклассница, с глазами, округлившимися как чайные блюдца. Последняя готова была побелеть от страха — вчера в больничное крыло доставили Джастина Финч-Флэтчли. Первая же оказалась меж двух огней — с одной стороны, она не могла проигнорировать опасения девочки, сидевшей напротив неё. С другой — не хотела иметь о происходящем никакого устойчивого мнения. Больше всего Чарли хотелось остаться в стороне. Вопрос о том, кто же на самом деле наследник Слизерина, ей удалось оставить для себя нерешённым до самого конца. Но вопрос о чужих страхах…
В тот день Чарли обошла стол и села рядом с внезапно открывшейся ей одноклассницей, погладила её по руке и обещала, что всегда будет ходить на занятия вместе с ней. И с занятий тоже.
***
— Чарли, Чарли, посмотри!.. — За окном выпал снег, рождественское утро обещало отличный день, а подарок от родителей — третье издание «Грифонов. От когтя до кончика крыла» —превзошёл все самые смелые её надежды. Во время завтрака в Большом Зале собралось не так много народу, и подруга Эллиотт всё время тыкала Чарли локтем в бок, указывая на неразлучную гриффиндорскую троицу. «Кажется, между ними произошёл разлад», — подумалось Чарли.
— Вот бы мне встречаться с таким ловцом, как Поттер! — шелестела рядом одноклассница. Эллиотт поморщилась. Её мало интересовал как сам Гарри, так и связанные с ним и с беглым преступником слухи. Её это не касалось.
Её это не касалось даже тогда, когда они всей школой искали Розиту Гриффиндор по картинам всего Хогвартса. У каждого своя судьба, только и всего. Славы и внимания Чарли не жаждала, а знания и возможности здесь давались каждому.
***
— Чарли, наш Седрик самый лучший! Чарли, а Крам, ты видела Виктора Крама? А эти фифы из Шармбатона… — Иногда Чарли недоумевала, как некоторые из её однокурсниц оказались на Рейвенкло. Да ещё и не обзавелись зачатками самообладания хотя бы к пятому курсу. Саму Эллиотт, конечно, радовало происходящее в школе, радовало от начала и до конца, не смотря на четвёртого чемпиона (у каждого своя судьба, да?), но до подобных визгов её было очень, очень далеко. Всё, что себе позволила Чарли в тот год — наслаждаться зрелищностью, танцами, редким обществом одного из дурмстрангских студентов (у них, видимо, модно было искать себе компанию в библиотеке Хогвартса). А ещё — печаль, какую-то неизбывную печаль, когда все поняли, что Седрик Диггори погиб.
Да, это её расстроило больше, чем предполагаемое возвращение Того-Кого-Нельзя-Называть. Чарли нужно было доучиться и обеспечить своих родителей. Воевать за общие ценности, когда тебя дома ждут те, чьи тревога и обожание не знают границ — это слишком неблагоразумно.
***
— Чарли, ты пойдёшь?..
Чарли не знала, идти или нет. Тюремный режим Амбридж мешал ей жить, он ворвался в её привычный уклад и не оставил камня на камне от того, что Чарли считала своей жизнью. Но насколько он мешал ей на самом деле? Насколько препятствовал общению с друзьями, насколько мешал получению знаний? Насколько она на самом деле хотела восстать против него?
Чарли не знала. Но одно она знала точно. Если, как в прошлом году, как два года назад что-то случится с теми, кто рядом… Если кто-то будет смотреть на неё большими глазами, полными слёз… Она должна уметь их защитить. Потому что как бы ни пыталась Чарли отстраниться от всего на свете, иногда это просто невозможно.
В памятный день она вписала своё имя в список Отряда Дамблдора.
***
— Чарли, ты пойдёшь?
Вопрос был совершенно ненужным. Весь семестр, не имея никаких талантов к прорицанию, Чарли, тем не менее, говорила твёрдое «да» этой дисциплине. Над магической Британией сгущались тучи, но Эллиотт, как обычно, пыталась остаться в стороне от этого. Гораздо более её занимал профессор Флоренц — удивительный, поразительный, неземной профессор Флоренц. Чарли не пропустила ни одной его пары, хоть это и было в академическом смысле напрасной тратой времени, с удовольствием приходила на дополнительные занятия, с радостью встретила его случайно в Астрономической башне. Его уроки, его лекции, его практикумы — всё это послужило ей достойным отвлечением от реальности тогда, когда все остальные с ужасом пятились от свежих выпусков газет.
И, покидая Хогвартс навсегда, она больше всего жалела именно об этом. О занятиях профессора Флоренца.
***
— Мисс Эллиотт, принесите ещё Скамандера к третьему стеллажу!
Второй месяц Чарли подрабатывала в лавке «Флориш и Блоттс» — перед началом учебного года в Косом переулке по-прежнему всё кипело от школьников и их родителей, в магазине яблоку негде было упасть, и ещё одна пара рук явно была не лишней. Вот только получала эта пару рук не так чтобы и много, а душа её и вовсе не хотела сидеть среди школьных учебников, половину из которых Чарли знала наизусть. Ажиотаж скоро схлынет, и ей нечего будет делать здесь, но никаких планов на будущее Эллиотт не заимела. В Министерство ей путь был заказан уже более десяти лет — её отец навсегда стал там персоной нон-грата, а частные начинания требовали инвестиций.
Чарли упрямо дёрнула подбородком, расставляя учебники на полке. Она подумает об этом завтра.
***
— Шарлотта Эльфрида Доркас Ровена Игнатия Эллиотт… Тебе пришло письмо…
Голос, которым мама сказала это, дрожащий, испуганный голос подсказал Чарли, что что-то случилось. Она в одно мгновение слетела с чердака, сжимая в напряжённой руке палочку. Но реальность оказалась одновременно и менее, и более пугающей, чем ожидания. Чарли долго глядела на подпись на конверте, пытаясь понять, не обманывает ли её зрение. Зрение не обманывало. Лестрейндж. Осторожно, как будто у неё в руках было одна из самых опасных тварей, она распечатала послание.
Тишина зазвенела первой струной между шелестом бумаги и спокойным голосом Чарли.
— Мама, мне нужно новое платье.
***
— Шарлотта...
У мамы снова дрожал голос, и письмо выпало из нервных пальцев на пол, но Чарли чувствовала, что в этот раз их ждут скорее хорошие вести, чем плохие. Она усадила миссис Эллиотт в кресло, заварила чай с жасмином, села у её ног и только тогда развернула оброненное матерью письмо. Очень красивым почерком на новеньком министерском бланке комиссия уведомляла их, что их дальний родственник реабилитирован и больше не считается осквернителем крови, в связи с чем ему будет возвращено всё имущество, которое теперь, после его смерти, переходит к Эллиоттам, а также их просят явиться в министерство для подписания бумаг на получение компенсации.
Чарли вздохнула с облегчением. Каким бы ни было это внезапное наследство, оно существенно облегчит жизнь её маме и папе. И наследство оправдало её ожидания.
***
— Чарли!.. Он пришёл, Чарли, он пришёл!..
Кажется, во "Флориш и Блоттс" за отношения Чарли Эллиотт и Ланселота Робардса переживали все, кроме самих Чарли и Ланса. Её торопили, выискивали в лабиринтах стеллажей, отпускали на обед пораньше, понимающе кивали, завистливо вздыхали и иногда осторожно спрашивали, но юная мисс Эллиотт оставалась спокойна и счастлива почти как обычно. Чуть-чуть ярче горели оленьи глаза, чуть-чуть мельче было дыхание, чуть-чуть быстрее билось сердце, но это, как и её планы, не касалось никого, кроме неё и Ланселота.

6. Характер
общее описание: характер Чарли слишком неоднозначный, чтобы можно было описать его парой слов. Но на первый, второй и третий взгляд её можно назвать спокойной.
Невозмутимая и рассудительная, она предпочитает сначала обдумывать ситуацию, а потом реагировать на неё. Ох, ну вот не надо этого! В разумных пределах. Там, где её жизни угрожает опасность, она вполне может подхватиться и бежать на предельных скоростях. Но в целом, если знакомство с Чарли не слишком долгое и никаких форс-мажоров на горизонте не маячит, она именно такая — тихая, бесстрастная, компетентная в тех вопросах, о которых решается поговорить и прилежная во всех остальных.
Однако стоит дать ей почувствовать себя  свободно, и она раскроется, словно хрупкий южный цветок под рассветными лучами. В такие моменты выясняется, что у неё открытый, мягкий нрав, и вообще она тонко чувствующая романтичная натура. Кроме того, объединяя воедино проницательность и чувственность, в Чарли с малых лет рос и вырос эмпат — не на каком-то там магическом уровне, а в пределах человеческого сопереживания. Ей хватит и намёка на эмоцию, чтобы проникнуться состоянием другого человека. Но иногда ей откровенно недостаёт смелости, чтобы выразить свою поддержку.
Чарли опасается нарушать личное пространство других людей и частенько остаётся в стороне от общего веселья. К этому её во многом приучало и материальное положение семьи — кутёж в Хогсмиде, например, Чарли себе позволить не могла, — и порой отсутствие общих интересов с окружающими.
Из личных приоритетов на первом месте для Чарли стоит благополучие родителей, после — самореализация. Она не верит в общечеловеческие ценности как движущую силу общества, а потому не рвётся воевать за них. Откровенно говоря, если бы ей вздумалось после школы вернуться в родительский дом и влачить там жалкое существование, то война вообще не коснулась бы её — Эллиотты всегда были слишком далеки от политических реалий. Некоторые из Эллиоттов были далеки от реалий в принципе, но это уже совсем другая история.
страхи и фобии: больше всего на свете Чарли боится потерять своих близких — маму, папу и Ланселота. А ещё её пугает, когда сердится Урсула, и ей не нравится, когда Джон забывает поесть за работой.
цели, стремления, мечты: когда-то она стремилась к научным изысканиям, но теперь, кажется, обрела покой между домом, Ланселотом, работой и друзьями.
7. Навыки, умения
магические: школьный курс дался Чарли легко и непринуждённо — как любой старательной девчонке, сосредоточенной на учёбе. Собственно, в этом и секрет — при должном прилежании и капле таланта можно освоить почти всё, кроме, пожалуй, прорицаний, к которым действительно необходим дар. У Чарли такого дара не было. Однако она обнаруживала небывалое рвение в чарах, трансфигурации и уходе за магическими существами.  Последние были её страстью с самого детства — ещё с тех пор, как отец таскал её, мелкую, с собой на работу в министерство и там, корпя над отчётностью, выдавал дочери для развлечения справочники с яркими колдографиями.
Ко всему вышеперечисленному, Чарли в совершенстве владеет различными бытовыми чарами и умеет создавать комфорт и уют буквально из ничего
немагические: как и было сказано, Чарли очень умна — но можно ли ждать другого от студентки Рейвенкло? Кроме того, она чрезвычайно проницательна. Её наблюдательность позволяет ей подмечать мельчайшие детали окружения, изменения в людях. Все эти подробности, на которые мало кто обычно не обращает внимания — едва заметное понижение тембра голоса,  мимолетный нервный взгляд, дрожащая на кончиках ресниц улыбка, пятнышко на рукаве мантии, паутинка мимических морщинок — и у Чарли готов портрет человека, даже если он ещё не успел раскрыть рта. Если добавить к этому способность быстро делать выводы и немного магии, можно получить опасного хищника. А можно и не получить.
Кроме того, Чарли отлично готовит, печёт пироги, умеет шить, вышивать, вязать, и рисует карандашами, пастельными мелками и акварелью.
8. Инвентарь
волшебная палочка: 11 дюймов, вишня и волос из гривы единорога;
магические артефакты: отсутствуют;
немагическое имущество: бабушкино кольцо из белого золота (Чарли носит его на серебряной цепочке на шее) и сундук со сказками.

1. Имя|Фамилия персонажа:
Dragomir Carter Milosh-Eyry | Драгомир Картер Милош-Эйри, чаще всего называется Драго, Милошем или Картером.
Частенько называют румынским упырем (он, черт подери, из Польши!), Драко (фу, какая гадость!) и многие-многие другие шутки про его акцент, происхождение из странной чехо-польской семейки и так далее.
2. Дата рождения|возраст:
15.08.1981 | 16 лет
3. Статус:
hunter of stars
4. Факультет|курс:
Гриффиндор, 6 курс.
5. Способности:
Имеет неплохие задатки в ЗОТИ, травологии, зельеварению (последнее благодаря Джеймсу).
Палочка: осина + волчья шерсть, 12 ½ дюймов.
Патронус:
Украинский железнобрюхий дракон (по размерам: от кончика носа до кончика хвоста ~1 метр)
Обучился патронусу на занятиях ОД, сначала со скрипом, а потом пошло очень даже хорошо.
Боггарт:
Вампир.
6. Внешность:
Имя знаменитости, которая будет на аватаре:
Sebastian Stan | Себастиан Стэн
Рост и вес:
1.80 см\5 футов 11 дюймов; 78 кг\172 фунта.
Цвет глаз и волос:
Голубые глаза, русые волосы, которые летом выгорают почти что до блондинистых.
Телосложение:
Мезоморф.
Приметы:
На руках шрамы от пера Долорес.
7. Характер:
Желание: понравится всем и каждому.
Страх: стать таким же унылым, как Снейп. Нет, я серьезно.
Общее описание:
Стервозный. Нет, я серьезно. Каким образом такая личность могла попасть на Грифф – неизвестно никому, кроме шляпы. Драго частенько задавался этим вопросом, но так и не находил в себе те качества, которые присутствуют у его однокурсников и друзей. Он не очень-то тянет на благородного льва. Нет, понятия верность и честь ему знакомы, но перед ними идет множество других, более важных для него, слов: себялюбие, выгода, например. Он ленив – не до той степени, что отъедает бока и рассказывает, что прекрасен словно рассвет, нет. Он ленив до степени, что легче мило улыбнуться девушке, которой он нравится (о, про это он узнает сразу же!), и попросить списать, нежели самому учиться. Пожалуй, именно такие моменты лучше всего показывают всю суть Милоша – он хитрый, изворотливый, шустрый, нагловатый и всегда найдет самый легкий путь для себя. Возможно, поможет другому, если ему это будет выгодно. Это же касается и дружбы – он редко, когда дружит просто потому что взгляды сошлись, чаще всего это все лишь ради определенной цели – подружиться против кого-то, собраться компанией, чтобы совершить нечто очень коварное и так далее – это да, это стихия Милоша.
Чувство юмора у него присутствует. Возможно, несколько жестокое, жесткое, но оно у него определенно есть. Чаще всего именно через шутку он высказывает всю правду, а потом, загадочно улыбнувшись, уходит по своим делам – а уж их-то у него полно! Там привлечь к своей особе внимание, тут показать себя во всей красе. Очень уж любит Милош-Эйри собою хвастаться. Он вообще гордится собой – своим телом, своим умом, своим характером. Над телом скрупулезно работает, не гнушается таких маггловских способов, как пойти на тренировку, пока остальные его знакомые трудятся над материалом к новому уроку по травологии или зельеварению.
Но, опять же таки, он не туповатенький мальчишка, который только и может, что показывать себя, словно павлин. Вполне начитанный, любит подбирать интересную литературу, что-то, что мало кто знает. В его голове полно разнообразных фактов, о которых мало кто догадывается. Но он редко делиться такими знаниями – очень уж любит быть единственным, кто в курсе чего-то такого. Эта черта проявляется во многих вещах и делах: редко когда позволяет кому-либо брать свои вещи, очень сильно возмущается, когда кто-то без спросу хочет что-то взять или же заглядывает в его книгу или тетрадь.
Нередко, что из-за таких составных его характера попадает в переделки, нарывается на драки и получает замечания от старшекурсников и преподавательского состава. Старосты тоже не очень-то фанатеют от Драгомира – редко, когда до него действительно доходит, что своими действиями он понижает баллы его факультета и подставляет своих однокурсников. Но, в общем-то, таких ситуаций не очень много: пару раз было действительно обидно, когда он, схлестнувшись в неравной словесной битве с преподавателем (будучи правым!), навлек на факультет беду в виде лишения 10 или около того баллов. А такие вещи он воспринимает достаточно серьезно – как личная гонка, где он обязан победить.
В то же время для своих друзей он вполне даже сносный парень. Немного странноватый, со своими чудесами в голове, словно эдакий чужеземец, у которого непонятно на каком языке мысли, но все же свой. Милош любит шутки, шум, веселье. Ему не нравится, когда в компании повисает неловкая тишина и всячески начинает новые беседы.
8. Биография:
Место рождения: Хелм, Польша.
Чистокровность: чистокровен.
Ближайшие родственники: Картер Адам Эйри – отец; по этой линии в основном были связи с шотландскими семьями (младшие линии), ирландскими, французскими, т.к. род Эйри очень небольшой и мало кому известный. Но семья очень гордилась своими корнями, уходящими далеко в историю Уэльса. У Картера есть младший брат, дядя Милоша-Эйри, но тот еще не обзавелся своими детьми, проживает в Уэльсе.
Эстера Милош – мать; чистокровная линия Милошей из Польши, ведут свой род от Милоша (род. В 1100 году, в г. Познань). В свое время эта семья была очень большой, было несколько ветвей в Чехии, Беларуси и соседних стран, но в ходе времени обмельчали и стали почти забытыми. Мать Драгомира – последняя из рода, ее сестра умерла в молодости (когда Эстере было 16 лет, а сестре, Лауре, 19), не оставив после себя потомков.
Братьев и сестер, как и двоюродных, нет. Можно сказать, почти что последний из Могикан.
Общее описание:
· Родился у Картера Адама Эйри и Эстеры Милош. Был желанным ребенком, которого не спускали с рук, любили больше жизни и всячески потакали всем его желаниям. Родился летом, а посему именно это время года обожает больше всего.
· В 87 году родители Милоша решают переехать в дом Картера, который находится в г. Кардиган. Первое время Драгомиру было сложно из-за своего акцента и перехода в общем на английский в быту, поэтому Великобританию парень невзлюбил. Частенько закатывал истерики на счет того, что его забрали неизвестно куда, оторвали от родины предков и тому подобные вещи. И только сейчас начал осознавать, что какая-никакая, но эта земля тоже его – по отцовской линии. Примерно в этот же момент, в одну из таких истерик, проявилась впервые магия: зажглась свеча.
· До 92 года воспитывался как типичный представитель чистокровных семей – его знакомили с магией, рассказывали в общем про силы, про его предков. Родители, конечно, и до этого не скрывали этого факта, но старались не ограничивать ребенка в познании мира в общем – от магического до маггловского.
· В 92 году пришло письмо из Хогвартса. Семья Милош-Эйри были этому несказанно рады – их эта школа более чем устраивала. Сборы были сумбурными, в стиле Драгомира – с криками, бранью (литературной), истериками. Размеренная жизнь в доме родителей была намного интересней, чем непонятная школа, с непонятными людьми.
· На своем первом же ужине в роли гриффиндорца познакомился с Джеймсом О`Райли. Изначально они не очень-то ладили: Драгомир часто обижал мальчишку по причине его происхождения, а тот, в свою очередь, смеялся над его акцентом. Но ближе к третьему курсу все эти отношения переросли из потасовок и совместных опусканий ниже каменного покрытия пола в дружбу – крепкую и верную.
· Все события первого курсе оставили на Милоше своеобразный отпечаток, который позже он охарактеризовал как «смутное состояние охреневания». Это была какая-то смесь страха и интереса, что вот оно – приключение! А потом оказалось обычной скукой – то-то из разряда «ну блин, опять мимо меня».
· Второй курс вообще пролетел мимо Драго. Встречу с дементорами в поезде он удачно продрых, в школе все было более-менее спокойно, а разговоры о Блеке лишь возмущали своей назойливостью.
· Третий курс был самым интересным и, пожалуй, любимым в памяти у Милоша-Эйри. Во-первых, турнир – Турнир! Это же сколько всего интересного, сколько возможностей, сколько событий! Он ловил просто нереальный кайф от всего. Во-вторых, дружба с Джеймсом, которая в какой-то момент внезапно вспыхнула и до сих пор горит. Единственное, что, пожалуй, омрачило этот период – это смерть Диггори. А, ну еще отъезд девушек из французской школы – у него только начинался период похождений (робких, правда, но тогда это казалось огого чем!) по девушкам. Тогда же завел себе в честь одной девушки, которая его заинтересовала Новой Зеландией, птичку киви, назвав ее в честь той девушки из Франции – Эмэ. Птичку достать было огромной проблемой (и затратами!), но оно того стоило – это существо оказалось на удивление стойким и верным партнером и компаньоном. Кстати, Эмэ жива и по сей день.
· Четвертый курс был полон приключений, за которые он платил кровью. Амбридж просто взрывалась при его виде, а сам парень продолжал ей отвешивать комплименты-шутки, галантно ухаживать за ней и все в таком духе, отчего женщина бесилась пуще прежнего.
· Пятый курс был странным и противоречивым. Джеймс, который с прошлого года казался странным, сейчас казался вообще непостижимым. Милош долго вокруг друга ходил, едва ли не засыпая у него под кроватью, чтобы узнать, что же такое произошло, что он так поменялся. Но эта тайна была нераскрыта тогда. Что очень выводило Драго. Почти так же как и сравнение его имени с Драко (фу, какая безвкусица!).
· Шестой курс. Слишком много всего. Мозг редко, когда понимал, что происходит, а потому натура Милоша-Эйри разошлась вовсю. Он нарывался на все, что можно. Удивительно, что в период захвата школы ПСы не убили его одним взмахом палочки – неуважение от него так и лилось через край. В этот же год, кстати, Драго узнал и про связь Джеймса с оборотнем, Струпьяром. Вот это его действительно вывело из себя настолько, что он несколько часов молча и немного с укоризной смотрел на лучшего друга. Нет, ну серьезно что ли?
9. Опыт игры на ролевых:
несколько лет точно
10. Частота посещения:
К\д, мб чаще, мб реже.
12. Связь с вами:
Через Струпьяра, как основу, через Вальку\Ориона или Джи.

Морису двадцать два года. Май, 1986 год. Лондон. Гроза. Безумная погода. Безумный день.
Когда зонт вырвало из пальцев очередным порывом ветра, Морис понял — он ему не нужен. Сквозь густую пелену дождя он с трудом различил яркий лоскуток, уносимый по Темзе, пока его не поглотила волна. Складывалось ощущение, что река поднялась и облизывала Вестминстерский мост мокрым языком, как счастливый щенок, но нельзя было быть уверенным, что это именно река — с неба вода хлестала с такой же силой. Ни одного безумца в этот момент не осталось на мосту. Ни одного человека, которому были бы дороги жизнь и здоровье. Ни одного автомобиля. Никого, кроме Мориса Фёрштнера.
Далеко на горизонте желтела светлая полосочка неба, но от неё и до края над городом замерли тяжёлые, темнобрюхие тучи, и их гулкое ворчание сменялось резкими, оглушающими ударами. Молнии раскалывали небо на куски, и тучный грохот вынуждал думать, что куски эти падают на Лондон, заставляя его исчезать в подступающей темноте. Ощущение конца света было тем острее, что Морис понимал — сейчас всего два часа дня. Ослепительная вспышка нарисовала рваную рану на небе где-то совсем рядом. Раз. Два. Три. Свист ветра и шум дождя не заглушили густого, пугающего рокота — Фёрштнер ощутил, как колени подгибаются против его воли.
Тугие, кручёные струи задались целью порвать на нём рубашку. Полные воды джинсы тянули его вниз, и ремень ощутимо врезался в кожу. Металлический жетон на цепочке примёрз к груди, почти такой же ледяной, как мир вокруг. Кроссовки, напившиеся грозы, не давали сдвинуться с места.
Морис поддался соблазну, опускаясь коленями на асфальт, запрокинул голову, подставляя хлёстким ударам лицо, раскинул руки и рассмеялся. Небо немедленно ответило ему новым раскатом грома и полным ртом воды.
Жизнь — для удовольствия.

Морису двадцать семь лет. Май, 1991 год. Окрестности Фресно, Калифорния, США. Солнечно. Ветреная погода. Потрясающий день.
soundtrack
Морис не смог бы однозначно определить тот момент, в который пол исчез под его ногами. Казалось, всего мгновение назад он держался рукой за край люка, и обжигающий ветер бил в него прямо и откуда-то снизу, пытаясь вытащить из самолёта, а теперь он раскинул руки над упругим восходящим потоком, позволяя земле бороться с воздухом за право обладать им.
Всего мгновение назад, но будто вечность хлынула по венам, заставляя прожить столько, сколько не уместится в одной человеческой жизни, не говоря уже о каком-то миге. Этот момент, когда ты оступаешься в пустоту, и ветер стремительно рвёт вверх крыло самолёта, а за ним и весь самолёт, невозможно уложить в движение ресниц. Осознание собственной незначительности по сравнению с тяжёлой, всемогущей лапой стихии сминает восприятие, стирает границы, размывает привычные человеческие понятия. Времени нет. Движения нет. Жизни нет. Мориса нет.
Сердце пропустило только один удар, и Фёрштнер родился заново, в трёх километрах над землёй, — родился и устремился к ней, как птенец, алчущий материнского тепла. Его нелепые, голые крылья вспарывали воздух, а небо безнадёжно толкалось под грудью, стремясь удержать его в себе. Тщетно. Ветер впивался в скулы, кусал подбородок. Глаза слезились даже под очками, и сквозь мутную поволоку на Мориса смотрела его планета — огромный, непостижимый сплав бездушных химических элементов и идеи за пределами его понимания.
Amen, I'm alive!
Каждый глоток воздуха опалял лёгкие, и голова шла кругом от кипящего в крови адреналина. Мир внизу был выложен неровными квадратами полей, словно клумба в саду у старой тётушки — свежими кусками дёрна. Блестящий серпантин реки казался с такой высоты настоящей рождественской мишурой, точно также переливающейся на свету, край лесополосы —  кусочком короткого меха, горные хребты — муляжом из папье-маше. Всё это было таким нереальным, нарисованным, но вместе с тем заставляло Мориса чувствовать себя живым до боли в онемевших пальцах, живым и великим.
И тогда он заорал. Во всю свою силу, со всей своей энергией Фёрштнер, мчащий навстречу земле, орал, захлебываясь восторгом, и ветер загонял его крики глубоко в глотку, свистел в ушах — так, что Морис не слышал себя даже внутри.
Года, столетия, эпохи проносились мимо, пока он отдавал себя свободному падению. Если время действительно измеряется полученным опытом, то немец прожил сейчас несколько чувственных вечностей. Несколько жизней Вселенной до того момента, как пальцы сомкнулись на кольце, как резко оттянули его, как раскрылся над плечами разноцветный купол, вздёргивая Мориса вверх, тормозя его падение. Ветер сразу стал тише — если очень напрячь слух, можно было уловить даже нервное завывание строп, словно звон натянутых струн. И тогда он заорал снова, не просто слыша собственный крик — чувствуя его. Чувствуя надсаженное холодным воздухом горло, безумную лёгкость в голове, болящие от усилий лёгкие. Ощущая, как каждый нерв вибрирует от звука собственного голоса, от возможности перекричать ветер.
Это было ни с чем несравнимое удовольствие. Вкус жизни, реальность полной грудью, собственные эмоции и стихия. Каждый раз по-новому. Морис отдался всему этому, безвольно провисая в парашютной обвязке, скользя горящими сквозь перчатки ладонями по напряжённым стропам. Впитывая ощущения всем естеством, он даже не заметил, что цветной купол сносит в сторону предгорий и леса. Все ещё пытаясь выбрать парашют к полям, Фёрштнер со странной смесью досады и удовольствия осознал — поздно. Бесконечные секунды, чтобы сгруппироваться, и вот под ним трещат старые сосны, не слишком-то гостеприимно распахивая объятия.
Сквозь всё это Морис не услышал, как порвалась ткань комбинезона, и не сразу понял, отчего она порвалась. Чувство острой, безумной, живой боли в ноге вспыхнуло в нём одновременно с блаженным ощущением от горячей крови, теплой струйкой ласкающей икру и забирающейся в ботинок. И тогда он заорал в третий раз. От боли, от счастья, от железного привкуса во рту, от драйва, от адреналина в крови. От жизни.
Жизнь — для живых.

Морису тридцать три года. Август, 1997 год. Милан, Италия. Солнечно. Идеальная погода. Идеальный день.
soundtrack
Морису нравилось движение. Была какая-то потрясающая, едва уловимая, неназванная чувственность в том, чтобы не стоять на месте. И дело здесь даже не в путешествиях — подпрыгивающая под ногами миланская мостовая казалась самым простым, самым трогательным счастьем. Но, признаться откровенно, бежать сквозь ленивое и шумное итальянское многоголосье центральных улиц было каким-то очень странным… счастьем. Тщетно изображая осьминога в попытке не растерять многочисленные пакеты, нахально скалящиеся символикой модных домов,  Фёрштнер старался не упустить из виду легконогого зверёныша. Извиняясь попеременно на итальянском, немецком и английском, перепрыгивая через собак, детей и бордюрные камни, он с трудом продолжать жить в громком и сочном воздухе вечернего города, отчаянно сдерживая желание раствориться в этом дне, этом городе, этом побеге и этом мальчишке, опережающем его едва ли не на полквартала.
— Картер! Подожди!..
Неуместное канотье («тебе идёт. И не спорь со мной. Оно смешное») не выдержало лихой скачки, мазнуло по плечу Мора твёрдым краем полей и съехало по спине на брусчатку. Немец не остановился. Охранник магазина уже давно остался позади, но теперь самым важным, самым нужным стремлением был не побег. Погоня.
— Tierchen!

Десять.
Утро щекотало подбородок Мориса пушистыми солнечными лучами, лениво заливая комнату предвкушением идеального дня. Ему хватило нескольких минут, чтобы принять душ, захватить книгу и спуститься на первый этаж, к завтраку и кофе.
Ему хватило нескольких мгновений, чтобы подняться обратно и задёрнуть шторы, не давая солнцу добраться до второй половины кровати и разбудить Драгомира.
В начале десятого Мор всегда пил кофе. Не потому, что он был какой-то особенный любитель этого бесспорно достойного напитка, нет. Ему просто полюбился этот забавный, невинный ритуал — отказывать себе в кофе рядом с Tierchen’ом.
Ресторанчик дышал мягкой музыкой, льняная салфетка ластилась под руку, а у его официантки были серые глаза и две забавные родинки у косточки на запястье. Открыв книгу, заложенную обёрткой шоколадки («Да я говорю тебе, вкуснее в мире ничего нет!»), Морис подумал, что будет чудесно провести день в этом томном покое, любуясь Миреком и на кончиках пальцев ощущая волны неспешной, ласковой музыки жизни.

Девять.
— Нет. Нет. Сразу нет. Это тоже нет. Тосты? Нет. Овсянка? Кто вообще придумал эту гадость? Почему ты молчишь? Я хочу яблоко и печенье с сыром. Посмотри на их меню, у них словно… А вот не надо на меня так смотреть! Ладно, хорошо, уговорил, тосты. Но ты будешь должен мне яблоко! И печенье с сыром, — Драго отложил меню и откинулся на спинку стула, раздражённо поджав губы.
Кто вообще придумал просыпаться раньше трёх часов дня? Если бы кто-то спросил мнения поляка, он бы немедленно сказал, что до этого времени жизни не существует в принципе. И не нужно называть двенадцать часов днём. Это раннее, беспробудное, бесстыжее утро. Но, увы, никто его мнения не спрашивал. Даже Морис, улыбаясь своей странной, отрешённой улыбкой, молчал. Милош фыркнул и пнул его под столом в щиколотку, от души наслаждаясь недоумением, отразившемся на лице Dziwne.

Восемь.
Морис поймал зверёныша за ладонь и улыбнулся, чувствуя, как Драго льнёт к его пальцам своими. Немцу очень нравились эти моменты — моменты лёгкого, едва ощутимого контакта, когда у поляка, и без того горделиво прямого и тонкого, будто крылья разворачивались за спиной, когда он ощущал себя ещё увереннее (кто бы мог подумать, что такое возможно?) и начинал едва заметно рисоваться перед ним. Фёрштнер расцвел улыбкой, поймав взглядом движение идеального плеча, и кивнул.
— Хорошо, mein kleiner Freund, — у него, как всегда, не было никакого желания спорить. Он любил Италию, Милан, этот день и смешного зверёныша рядом, и, по большому счёту, ему было абсолютно всё равно, как дожить до заката. Пусть тишина растворяется в грохоте и рушатся миры. Будет приятно посмотреть, как Драгомир станет их разрушать.

Семь.
Милан. Кто бы сказал ему перед экзаменами, что его ждёт такое лето, такой Dziwne и такой Милан, он бы попросил той травы, под которой всё это придумали, покурить. А сейчас он вышагивал по Виа Монтенаполеоне рядом с Морисом, и плечи ласкала новенькая рубашка, стоившая больше, чем… а, какая разница! Главное, что они развлекаются. Ну, как минимум, сам Драго, да и его компаньон, вроде бы, не против.
Да, было в нём что-то странное, и поляк убеждался всё больше и больше с каждым днём. Как минимум, странным было то, что самого всё меньше и меньше волновало, что в центре внимания окружающих не он один — теперь их двое, и на Dziwne люди смотрят с не меньшим восхищением, чем на него самого. Но теперь это было таким неважным — за ещё одну улыбку Мориса, за ещё одно слово, за одно звучание этого голоса и прикосновение этих губ он был готов расстаться со всем тем, чем одаривало его общество всех остальных, серых и неважных людей.
Хвала Мерлину, что эту идею не нужно было проверять на прочность — может быть, Драго не смог бы без внимания других? — Морис и так, кажется, принадлежал ему. И, поймав на себе очередной его уверенный, тёплый взгляд, Милош поспешил в этом убедиться.
Он потянул Фёрштнера за руку к одному из бутиков. Они будут развлекаться.

Шесть.
Десять? Пятнадцать? Двадцать? Морис потерял счёт витринам, вывескам, симпатичным девушкам со странным выговором, всем этим рубашкам-брюкам-пиджакам-джемперам, в которые без счёта и меры наряжал его Мирек, смешно кривя губы и раздражая отчаявшихся продавцов категоричными «не то», «не так» и «не подходит». Фёрштнеру сложно было вслушиваться в новые аргументы, он улавливал лишь общий фон и осознавал, что с каждым разом претензии Милоша становились всё изобретательнее и изобретательнее, а воздух вокруг полнился то предчувствием истерики, то предвкушением любви — зверёныш одной только улыбкой, казалось, мог предотвращать войны.
Морис наблюдал за ним, не сводя глаз. Это было так красиво, так приятно и чувственно. Видеть, как он улыбается, когда немец выходит из примерочной, и как меняется в лице, когда консультант довольно кивает, ощущать, как он пальцами разглаживает и без того идеальный лацкан пиджака, ловить кожей жадный взгляд на запястьях, надевая запонки.
Несколько раз Фёрштнер честно пытался запихнуть Милоша в новые вещи, но скоро сдался, послушно исполняя роль манекена. День казался идеальным, мир казался идеальным, Драго казался идеальным. Морису было хорошо настолько, что он даже не задумывался, почему они почти ничего не купили.

Пять.
Мор снова скрылся в примерочной, а Драго лениво пересчитал пакеты, в очередной раз отказавшись от кофе. Кое-что было забавным. Дурацкая шляпа, например. Кое-что ему действительно понравилось. Вот эта рубашка идеально подчёркивала спину немца (тут пора уже завидовать — спина Мора даже лучше, чем у самого поляка. Хотя он просто играл не по правилам — у него было вдвое больше времени), а вот эти брюки…
Мир отмахнулся от симпатичной девушки-консультанта и уставился на дверь примерочной, закусив губу. Он вспомнил, как безупречно выглядел Фёрштнер в этих брюках. Хотя он и без них безупречен, но. Но. Три или четыре магазина назад Драго стало беспросветно скучно, и он всячески пытался намекнуть Морису — прикосновениями, взглядами, словами — что не прочь бы разнообразить досуг, но тот оставался незыблем, как скала. Невозможно было догадаться, то ли он правда не понимает, то ли специально дразнится. Это раздражало. Это порой просто разрывало изнутри.
Драго поёрзал в кресле, думая, что им уже пора закругляться, и тогда, словно подарок с небес, раздался умопомрачительный голос немца.
— Я думаю, Tierchen, в этот раз они мне изрядно польстили — в плечах тесно.
— Вот, это наверняка твой размер! — Милош тут же подорвался, вырывая из рук у глупой девчонки-консультанта другую рубашку, — впусти меня!

Четыре.
Морис щёлкнул замком тонкой дверцы примерочной, впуская счастливого Мирека в маленькое царство зеркал. Рубашка в руках поляка была кричаще-яркой, не в пример той, что немец только что примерял, но удивиться он не успел.
Драго, едва только услышав холостой щелчок замка, бросил рубашку на пол и требовательно и сердито прижался к нему, вцепившись обеими руками в пояс брюк. Морис осторожно обнял его, хмелея от одного взгляда, от влажных, упрямо поджатых губ, но бойкий цокот каблуков и голоса за фанерной стенкой вернули его в реальность.
— Но... — начал он, ладонями лаская спину зверёныша.
— Тихо, старик, — безапелляционным шёпотом заявил Мирек, перед тем как прижаться к его губам повелительным поцелуем, — я поведу.

Три.
О-о-о, да… Драго смотрел на беспомощную, пьяную улыбку Мора и понимал, что он поведёт. Было в немце ещё кое-что странное. Кроме безусловного восхищения его, Драго, красотой. Вот этот хмельной взгляд, эта отдача — в такие моменты, осознавая, что Морис не может оторвать от него глаз, Милош ощущал себя королём мира. Он прикусил губу, наблюдая за ресницами немца, и поймал его за руку, стряхивая на пол вторую рубашку.
Уже почти ощутив на языке вкус его пальцев, Драго передумал, дернул пуговицу на брюках, шипя от нетерпения, расстегнул молнию и, цепляясь за бока Мориса, опустился на колени. Он уже знал, как лучше.

Два.
— Не молчи, чёрт тебя побери! Стони же, Мор, ну!..
Одновременно рассерженный и жалобный шёпот Мирека вытряхнул Мориса из небытия, заставляя ощутить мир заново. Прохладное зеркало под обнажёнными лопатками, ногти, впившиеся в ладони, до боли закушенная губа в попытке молчать, горячее дыхание Драго и его сердитый, колючий взгляд в подбородок — Морис чувствовал его кожей.
— Не молчи, — снова потребовал поляк, ткнув немца кулаком в бедро, и в который раз обдал его жаром прикосновения — невыносимо сладкого, нестерпимо приятного. Колени предательски дрогнули, явно собираясь подкоситься, и Мор разжал кулаки, прижимаясь ладонями к прохладному зеркалу.
От глубоких следов на ладонях по рукам растеклось колкое тепло, и это стало последней каплей в волне, девятым валом обрушившейся на обнажённые нервы Фёрштнера — он коротко и чувственно застонал, подаваясь к Миру всем собой.
— Эй, — послышалось из-за картонной стенки, — у вас всё в порядке?
Невидящий взгляд Мориса скользнул по узкой щели между дверцей и стенкой примерочной кабинки.

Один.
У них всё было и-де-аль-но. Хотелось орать об этом на весь мир, чувствуя, как над ним склоняется и через раз дышит немец, и понимая, что это он, Драго, виноват в этом невидящем взгляде, в этом следе от зубов под нижней губой, в этой влажной от пота пояснице.
Но просто орать было скучно. Широко облизнувшись, Милош за какие-то мгновения дотянулся до поло Мориса (какой ужас! В спортивной рубашке — в квартал моды!), вернул на прежнее место съехавшие брюки и, слыша деловитый стук каблуков за спиной, довольно ухмыльнулся.
— Бежим! И не забудь пакеты. И мне понравился тот галстук, я его заберу. Ты понял, что я сказал? Бежим, Мор!

Морису тридцать лет. Май, 1994 год. Париж, Франция. Солнечно. Запоминающаяся погода. Запоминающийся день.
soundtrack
— Et le ciel de Paris a son secret pour lui, — новоявленный Ив Монтан вынырнул из пустого метро и отдался себя праздному майскому солнцу. Сена, навеки влюблённая в эту весну, светилась отражением неба, и её мягкое, прохладно-сиреневое дыхание ласкало кожу ниже закатанных до локтя рукавов рубашки. Морис почувствовал, как волоски на руках встают дыбом от контрастных ощущений, и улыбнулся. Себе, Сене, этому дню.
Во рту таял привкус свежего кофе и мягкое, неназойливое напоминание о тёплом ещё круассане. И в этом мимолётном чувстве было что-то настоящее, что-то совершенно живое. Фёрштнер любил Париж за эту трогательную романтику жизни. Сотканная больше из чужих впечатлений и воспоминаний, нежели из настоящего флёра любви, эта романтика, тем не менее, поила собой парижский воздух, сладкий от цветущей жимолости, и заставляла верить в нежное, светлое счастье снова и снова. Он всегда приезжал во Францию в конце весны или в начале лета, и почти всегда посещал Париж. Вот этот классический французский завтрак, прогулка по набережным Сены, ужин в «Жюле Верне» — то, в чём невозможно было себе отказать, то, в чём не возможно было отказать самой жизни. В дни своих поездок Морис боготворил Париж, восхищался им, жил и дышал, готовый влюбиться в Сент-Шапель по одному дыханию ветра, и послушно подставлял шею под гильотину сиреневых веток. В придачу ко всему этому было здесь, в столице света и, внезапно, французского прононса, ещё кое-что из тех удовольствий, которым Морис отдавался со всей возможной чувственностью.
Густые, живые, притягательные переливы французского аккордеона в сквере Рене Вивиани. В том самом сквере, к которому сейчас выводила его набережная. Немец услышал лишающие воли звуки, едва только вступил в кружевную тень майских крон, но ещё долго кружил вокруг, измеряя длину пешеходных дорожек — любовался игрой брызг в фонтане, прижимался ладонями к легендарной робинии, оттягивал момент сладкого блаженства, в который для него перестанет существовать всё, кроме вальса, вальса, вальса…
Фёрштнер никогда не умел избежать удовольствия. На скамейке рядом с идеально подстриженной лужайкой сидел музыкант, совсем ещё мальчишка, наверняка не закончивший консерватории. Он был невысокий, лёгкий, щуплый, и аккордеон в семь восьмых почти упирался ему в кадык. Солнечные лучи играли на лакированном корпусе, ленивые кудри лезли в глаза, но он, казалось, не замечал ничего вокруг. Тонкие, даже худые пальцы порхали над чёрно-белыми клавишами с такой скоростью и силой, что мастерство музыканта не вызывало сомнений. Морис позволил себе несколько минут просто наблюдать за его руками, такими контрастными, такими разными движениями над правой и левой клавиатурами, даже не замечая, что музыка застывает в мятном воздухе, густеет, как остывающий десерт, и звучит куда медленнее, чем должна бы.
Когда солнечный зайчик, выпущенный чьими-то часами, согрел ему шею, Морис поднял взгляд на лужайку за плечом аккордеониста и улыбнулся. В зеленоватом майском воздухе кружили, не касаясь земли, вальсирующие пары.  Когда вокруг жил своей жизнью, направляемой не только любовью, один из самых больших и богатых городов Европы, в сквере на берегу Сены в мягких хлопковых платьях и тонких летних брюках, в нестареющих лодочках и парусиновых туфлях танцевали, не стесняясь никого, пожилые мадам и мсье, видевшие, должно быть, отчаяние и величие истории, и в них обретшие своё сухое, магнетическое притяжение — Мор не мог оторвать глаз от очарованных старческим тремором или сохранившейся твёрдостью движений.
Страницы истории зашуршали вокруг, перелистываемые десятками морщинистых рук, и десятки пар глубоких, совсем не юношеских глаз, впивались в живые строчки в поисках той самой, идеальной, лучшей. Небо блекло над головой, словно на старых фотографиях, а воздух полнился запахами — ярче и сильнее, прямо как в прежние времена.
…Она пришла совсем недавно, когда он подходил, её ещё не было среди танцующих. Летнее голубое платье идеального кроя, уже лет пятьдесят вышедшего из моды. Морису всегда было наплевать на моду, эти платья ему нравились. Маленькие кружевные перчатки с широкими раструбами скрывали от внимательного взгляда слишком явно проступившие за последние годы сеточки вен, а маленькая шляпка с лентами венчала сложную причёску, в которую были убраны пепельные волосы. В её руках смущённо вздрагивала маленькая сумочка, когда взгляд тёмных, выморенных временем глаз касался танцующих пар — все кавалеры были уже заняты.
— Mademoiselle, puis-je avoir cette danse? — Морис сам не понял, как, когда, зачем оказался рядом, такой же неуместный в этом заповеднике чужих воспоминаний, как след от реактивного самолёта в выцветшем небе. Но прикосновение маленькой руки уже ласкало его широкую ладонь, а карие глаза, удивительно живые на этом увядающем лице, прикипели к его взгляду.
На три счёта волна захватила, закружила их, увлекая к другим, таким же, как они, вечным, помнящим, ярким. В звуках аккордеона  растворялось настоящее, и небо Парижа улыбалось им сверху, а живой ещё Ив Монтан вплетал свой голос в звуки музыки, поощряя всеобщее счастье. Морис смотрел в незнакомое лицо женщины, такое хрупкое и мягкое, и улыбка озаряла его собственное, отражала, отражалась. Каждое па, восхитительно грациозное, стирала морщинку с её лба, возвращало румянец щекам, а насыщенный каштановый оттенок — волосам. Немец ладонью чувствовал, как расправляются и без того гордые плечи, как каждый новый вдох превращается пожилую и прекрасную madame в юную и обворожительную mademoiselle. Он слышал её смех, звонкий и молодой, когда как пушинку отрывал её от земли, не прекращая кружить, и видел, как вокруг них, словно в ретроспективе, истончаются стволы деревьев, возвращается была целостность треснувшим от солнца и дождя рейкам скамеек, и оживают от своих воспоминаний, настоящих, стоящих, не уступающих сегодняшнему дню ни в чём люди.
Морис отсвечивал этой энергией лет, влюблённый в женщину в своих руках, и мерцающие агаты её глаз говорили, пели о том, что это взаимно.
Под небом Парижа всё дышало гармонией эпох, и каждый мог предугадать прошлое и будущее, словно время застыло, меняя свой ход, и двигалось теперь не от начала к концу, а повсеместно. Именно это странное, вязкое время шепнуло Фёрштнеру о том, как устал маленький талантливый музыкант, когда солнце перевалило за полдень. Ловя губами последние такты, он довёл маленькую mademoiselle по кругу, чувствуя счастливое дрожание её пальцев в ладони. Её сияющая, девчачья улыбка была самым прекрасным, что Морис видел в своей такой вечной, такой короткой жизни.
— Merci, mademoiselle. Ce était la meilleure danse dans ma vie, — выдохнул он над ломкой ладонью, высоко поднятой для поцелуя. И внезапно, вместо того, чтобы коснуться губами нежного гипюра перчатки, улыбнулся в эти опалесцирующие молодостью агатовые глаза и поцеловал бархатную щёку, всё ещё хранящую на себе след былой юности.
Прежде, чем аккордеонист встряхнул руками, вдохновляясь новым мгновением для новой песни, Морис растворился в зеленеющих зарослях, оставляя за собой женщину, обретшую нового кавалера в ком-то другом. Его ждал ужин на высоте сто двадцать пять метров над городом, а потом французская ривьера сотрёт память об этом дне и этом вальсе, оставив после пряное послевкусие, за которое Морис так любит Париж.

Морису тридцать шесть лет. Май, 2000 год.* Амстердам. Гроза. Потрясающая погода. Потрясающая ночь.
Vrei să pleci dar nu mă, nu mă iei,
Nu mă, nu mă iei, nu mă, nu mă, nu mă iei.**

За стенами бесновалась гроза. Как сорвавшийся с цепи зверь она заливала город, будто пытаясь снискать ему славу второй Атлантиды, погребённой в морских пучинах, и не напрасно. Но пока Амстел наливался полнокровным гневом, и набухали майским половодьем вены каналов, под крышей безымянного ночного клуба дегустировали новинки европейской и американской музыки, свежее пиво и турецкий табак. Тяжёлые портьеры «стильного» чёрного цвета, отгораживающие уединённые альковы, были небрежно сдвинуты в стороны к этому часу, сладко пахнущие бонги и кальяны отставлены прочь, и толпа хлынула на танцпол.
Драго нравился мягкий разноцветный свет, играющий в стекле, в блёстках облегающих топов девушек вокруг и в глазах. Музыка казалось ему самой лучшей из всего, что он только слышал — её ритм словно покорялся ритму его сердца, он чувствовал, как она бьётся в кончиках пальцев. Он чувствовал себя богом — мелодия менялась от одного взмаха его руки, и все вокруг жили в унисон с его пульсом, двигаясь, двигаясь, двигаясь. Ароматы дразнили обоняние — сильные, яркие, живые. Он мог различить шлейф духов каждой из прижимающихся к нему девушек, и запах свежего, счастливого пота тоже. Драго хотелось обнять всех их и весь мир тоже. Кажется, сегодня он мог это сделать — столько силы билось в нём, столько жизни. Словно кто-то вдохнул в него счастье упругой горячей волной, заставляя чувствовать ярче, и Драго послушно чувствовал.
Коктейли здесь были неземные. Люди — невероятные. Бархатная вспотевшая кожа на поясницах девушек — самая нежная. Веселье — искреннее. Смех Мора — просто потрясающий. Хотелось остаться в этом всём навсегда, не возвращаться, не помнить, не знать иного, только тонуть тут вместе со всеми в сладковатом запахе каннабиса, смеяться, любить, заливать в себя алкоголь и горстями запихивать в рот королевских креветок — всё сразу, всё вместе, больше, больше, больше.
С Мором.
С Мором!
Когда-то найдя в себе силы отвлечься от мягкой шеи зеленоглазой блондинки рядом, Мир понял, что больше не чувствует немца рядом. Ни его туалетной воды, ни его пота, ни мокрого хлопкового запаха от его любимого поло, ни секса, которым Мор пах всегда, независимо от обстоятельств. Ни-че-го. Эмоции вскипели в нём тугим фонтаном, и главная среди них была, почему-то, злость. Как Мор посмел оставить его, такого прекрасного, среди этих людей?
— Мор! — закричал он, и девушки и парни рядом подхватили крик, подхватили припев песни, подхватили приветствие ди-джея, и Драго разозлился ещё больше. Бросив взгляд по-над головами, жмурясь от резкого света и слишком густых запахов, поляк и не надеялся увидеть своего немца. Но увидел.
Утопая в своём и чужом веселье, среди осколков бокалов, осиянный светом софитов и улыбкой жгучей брюнетки рядом, Морис, мать его, Фёрштнер танцевал на столе на краю танцпола, и, кажется, собирался начать раздеваться. По крайней мере, девушка рядом с ним недвусмысленно потянула с Мора поло.
Драго глухо и зло зарычал и потянулся за палочкой, чтобы расшвырять всех вокруг своего немца, но палочки не было. А Драго было некогда думать, и он, едва шевелясь в толпе, двинулся к Мору, который уже сиял оголённым торсом и по-прежнему сверкал счастливой белозубой улыбкой. Девицы, стремящиеся к мускулистому дополнению основного шоу не меньше Фёрштнера-Милоша-Эйри, оттеснили его к стойке с невиданной для хрупких созданий силой. Драго, казалось, сорвал голос, выкрикивая рассерженное «Мор! Мор!». Его зов подхватили все вокруг и начали скандировать, в то время как брюнетка потянулась к пряжке его ремня.
Звуки становились острее, сквозь музыку Мир слышал, как дышат люди рядом с ним, как хрустит под ботинком Мора осколок стекла, как звенит в руке бармена чистый бокал… Бросив беглый взгляд на стойку, Драго решил, что это лучший из его шансов, и на сопротивляющихся ногах забрался на неё. Что ж, теперь он выше Мора, во всяком случае. Хотя едва ли от этого много толку.
— Тихо! — Заорал поляк во всю силу лёгких и закашлялся сладким дымом сигареты, которую курили  едва ли не у него под носом. Перекричать музыку было невозможно. Дотянувшись до первой попавшейся бутылки в баре, Мирек не слишком метко запустил ей в ди-джея, и тот выключил звук. Во внезапной тишине послышались разочарованные стоны, и сквозь недовольную разгорячённую толпу к барной стойке стали протискиваться охранники.
— Тихо! — В голос повторил Драго и с облегчением заметил, что сейчас его хотя бы слышно. Язык заплетался, но ему нужен был его Морис Фёрштнер прямо сейчас. И чтобы никто не смел его домогаться и совать ему в карманы деньги. Так, что?!
— Тихо! Да… давайте все поздр… поздрдр… Поздравим Мориса Фёршнера! — Поляк ткнул сторону Мора рукой, и его взгляд не сулил немцу ничего хорошего. Зал одобрительно и бессвязно заорал. — Который не так давно сочетался уз… узлами брака!
Одобрительное гудение местами обрело разочарованный характер, но изо всех углов посыпались аплодисменты и радостные крики «горько!», призывавшие Мора поцеловать брюнетку, лапающую его за обнажённую грудь. Когда крики стихли, а Мор, хвала Мерлину, не стал ни с кем целоваться, Драго добавил так громко, что стаканы в баре зазвенели.
— Со мной!
После первой волны смеха и непосредственно счастливого вопля Мора, в неловкой тишине и редеющей вокруг стола толпе не сразу послышались неуверенные поздравления, и музыка резко оглушила всех снова, заставляя забиться в экстазе, а Фёрштнер как-то немыслимо оказался вдвое ближе к стойке, чем мордовороты-секьюрити. ‘Cause he’d never let him go.

отправлено днем в Крамлингтон, Нотумберленд, 9 октября 1997 года

Знаешь, мне тут слишком скучно. Надеюсь, ты сейчас не где-нибудь у черта на рогах.
Как ты переживал совершенно скучнейшие занятия в школе у себя? Или у вас было все слишком строго?
Меня даже Джеймс не спасает, он на уроках становится истинным задротом, зубрит абсолютно все! Зато его можно подначивать.

Драгомир

через час после первого письма
24 ноября 2000 года
Большую. С беконом и салями и помидорами. И виски коллекционный. И тебя хочу.
Черт, работа - это весело, но не тогда, когда ты дома и такими письмами разбрасываешься.
Я хочу домой, Мо-ор.

отправлено в Хогвартс к завтраку 2-го сентября 1997-го года

Доброе утро, Драгомир.
Я совершенно не помню, как писать письма. Или я никогда не знал? Не могу вспомнить, чтобы писал кому-то раньше... В книгах письма всегда начинаются пафосными приветствиями, а мне очень хочется зачеркнуть это дурацкое "Доброе утро, Драгомир". Не звучит. Вот, так легче.
Я хотел написать тебе пару слов о доме (помнишь, я рассказывал, в Крамлингтоне), и понял, что сам не так уж много о нём чувствую. И вот, в попытке собрать то, чем можно поделиться с тобой, я наткнулся на стопку прошлогодних журналов в библиотеке. Я хотел посетить музей современного искусства в Сиднее тогда, и так туда и не попал... Пока я помню, пока у меня есть время, я, пожалуй, реализую это желание.
О доме я расскажу в другой раз.
Кстати, очень сочувствую твоему другу Джеймсу, вспоминая твоё утреннее нытьё.
Не скучай, зверёныш. Хорошего дня.

М.Р. Фёрштне

пришло в Хогвартс вечером 12-го октября 1997 года,
через несколько часов после возвращения Драго из Лондона

В Норрботтене уже ложится снег. Здесь очень уютный семейный отель, меня всё радует, даже постельное бельё в цветочек. Это забавно. Тебе бы тоже понравилось. Тут оранжевые фонари, широкие деревянные подоконники и очень тихо. Я слышу, как хозяйка (у неё удивительно ясные глаза для её возраста) варит кофе - запах поднимается даже на второй этаж. Думаю, у неё есть и чай. Она выглядит так, будто у неё много разных сортов чая в старом шкафчике с рисунком из роз на дверцах. Жаль, ты не любишь зиму так, как я.
На этой неделе пиши мне в "Зелёные крыши", Кируна, Норрботтен, Швеция.

М.Р. Фёрштнер

пришло в аврорат утром 24-го ноября 2000 года,
через двадцать минут после прихода Драго на работу

Я закажу пиццу. Продержись до вечера. Я люблю тебя.

Мор.

Ответ на письмо.

Пришло примерно через час после того, как письмо отправителя было получено адресатом.

Действительно, внезапно. И неожиданно. И удивительно. Я могу подобрать множество эпитетов, чтобы описать этот момент. Но нам в этом нет необходимости, ведь так? Знаешь ты, знаю я, больше ничего не надо.
Мне иногда кажется, что ваш кузен просто святой - терпит такое отношение! О нет, я опять написала "вы". Видишь, я же говорила, что мне сложно так быстро изменить это? Даже на бумаге, когда, кажется, нет рамок из этикета, общества, воспитания, это все равно сложно. Нужно еще привыкнуть.
Нет, твой кузен точно святой. Он не только терпит такое отношение, но и тебя. Сделай вид, что не читал этого. Пожалуйста. И ты же понимаешь, что мне теперь сложно будет смотреть на профессора Мальсибера? Или ты специально? Хотя, о чем это я... Конечно специально. Знай, я на это укоризненно качаю головой.
Строки старины Уайльда были прекрасным началом этого утра. Спасибо. Хотя это было несколько неожиданно - не столько само наличие стихов, сколько то, чьи они. Не могу пока определенно сказать (но, возможно, напишу тебе об этом позже, только напомни), что эти строки во мне вызывают, но это точно не ужас. Точно-точно, можешь мне поверить.
А я могу быть против? Мне интересно, что ты будешь читать. Вдруг, я сама открою для себя нечто новое и удивительное?
ВашаТвоя,
                    Ханна.

PS. Сомневаюсь, что твой кузен будет пытаться подловить тебя на незнании маггловской поэзии.
PPS. И свитер вовсе не ужасный.

ответ на это письмо
письмо пришло вечером 6 октября, практически сразу после отбоя

Beloved, may your sleep be sound
That have found it where you fed.
What were all the world's alarms
To mighty paris when he found
Sleep upon a golden bed
That first dawn in Helen's arms?

Отчасти хорошо, что я тебя все-таки не разбудила. Не хотелось бы, чтобы ты потом ходил не выспавшийся. Или недоспавший. Как правильнее будет? И какие же именно травы? Я так понимаю, нечто нестандартное и придуманное самостоятельное?
А вот и нет, все ты! Видишь, я начинаю уже прямо сейчас и не думаю останавливаться. Правда, мне кажется, что я буду очень-очень ворчливой старушкой, вооруженной тростью. Тебе уже стоит начать беспокоиться. (в конце предложения нарисована небольшая улыбающаяся рожица)
Я сделаю вид, что поверю тебе.
Нет, дорогой, "мозг ломается" в данном случае у меня. Хотя, наверняка дело в том, что я совершенно не выспалась и сейчас меня клонит в сон. А ларчик просто открывается - с тобой немного другое дело, нежели с твоим кузеном.
Аромат ромашки только навевает на меня сон. И только не говори, что это было не специально. Следы твоего преступления остались на бумаге.
Ёсино Акико? Я постараюсь запомнить. Мне очень понравилось. Ее стихотворения не единственное, чем ты меня удивишь?
И не только шкатулки. Я люблю, когда все упорядочено, но при этом сохраняется "дух" творческого беспорядка. С этим отлично справляются различные шкатулки и коробочки. Конечно, я не про школу. А носить всё в карманах не самая хорошая идея - помнется. И это самое малое, что может произойти! Шучу. Это очень мило.
Я задумалась об этом только после твоего вопроса. Не думала. Я вообще предпочитаю не задумываться о чем-то слишком далеком, ты же знаешь.
      Твоя,
                        Ханна.

P.S. Как? Ты не понимаешь прелести кислотно-розового цвета? Нет, нет, нет и еще раз нет, этого просто не может быть! Хотя, если боа будет из розовых перьев...
P.P.S. Иногда это пугает.